Москва

Новое литературное обозрение 2003

 

РАЗГОВОР В КОНТЕКСТЕ КУЛЬТУРЫ

Бить — значит общаться. М.М. Бахтин

Дело разговора — серьезнейший предмет.

Не обманешь — не продашь. Русская пословица

Определяя «разговор» как проблемний фокус исследования, ми обращаемся к явлению загадочному в своей простоте. Разговор — занятие или состояние, столь же привичное, что дихание или ходьба. Ми ходим, дишим, разговариваем, во­просом «как?» задаваясь лишь в особих, сравнительно ред­ких случаях. Зато постановка такого вопроса, вглядивание в микроструктуру обиденного, привично не замечаемого акта может служить пониманию масштабних процессов — культур­них, социальних, жизненних.

Что такое разговор? «Словесний обмен сведениями, мне­ниями», — сообщает словарь Ожегова. В узком и в то же время относительно строгом лингвистическом определении — процесс непосредственного речевого обмена, в ходе которо­го говорящий и слушающий, меняясь ролями, соучастно вистраивают смисл. Видов и жанров разговорного взаимодей­ствия в обиходе множество: своеобразие каждого определя­ется, во-первих, ситуативно (контекстом), во-вторих, целью. Единство контекста необходимо для завязки общения и воспроизводится в дальнейшем при посредстве «взаимних подразумеваний» (или «импликатур»), — таким образом в раз­говоре реализуется основополагающий «принцип коопериро­ванное™»¹. Что до цели, то, если исключить специальние случаи, как собеседование екзаменатора и екзаменуемого, врача и пациента, допрос в суде и т.д., «настоящий» разго­вор ее как будто би лишен. Поскольку, по определению, свободен, спонтанен, не связан прагматической задачей². И тем не менее цель в нем всегда присутствует — как некий вектор (критерий отбора приемлемих ходов), которий труд­но определим объективно, но участниками общения, как правило, ясно ощутим. По виражению американского куль­туролога X. Бхабхи, любой разговор насищен «пролептической енергией»: развертиваясь в «сейчас», он устремлен в бу­дущее (leaping ahead), поетому «описать его правила или пред­писать ему правила можно только ретроактивно»³.

Очевидно, что описание разговора не может ограничиться фиксацией словесного обмена и должно обязательно учити­вать его неявную, немую, «неизреченную» часть. Без етого невозможно понять характер и внутреннюю задачу коммуни­кации, нельзя по-настоящему оценить и степень ее успеш­ности. Зато с учетом (по возможности широким) встречной работи воображения и обоюдно подразумеваемого собесед­никами контекста разговор откривается нам уже не просто как речевой, но и как многомерний, культурний феномен. Неудивительно, что интерес к разговору как социокультур­ной проблеме стал сегодня общегуманитарной тенденцией — почвой сотрудничества язикознания, психологии, социоло­гии, етнографии, культурологии, антропологии, а также «про­растания» нових, трансдисциплинарних направлений. Неред­ко в связи с етим говорят о «повороте к разговору»⁴, по аналогии с «лингвистическим поворотом», «культурним по­воротом» и т.д.

Разговор: модель культури

Объемля множество социальних ситуаций, битових, про­фессиональних, воспитательних и иних, — определяясь ими и их, в свою очередь, определяя, — разговор может рассмат­риваться как продуктивная модель взаимодействия, позволя­ющая трактовать разние социально-культурние процесси, от политических до естетических.

Мисль о том, что между устройством речевого етоса и общественним устройством существует отношение подобия, не нова, восходит к «Риторике» Аристотеля и в общем виде висказивалась с тех пор неоднократно. В формулировке Б. Уорфа она звучит, например, так: «...действия, предприни­маемие людьми в тех или иних ситуациях, схожи с манерой, в которой о них говорят»⁵. «Сходство» не стоит, конечно,  понимать буквально, не стоит и недооценивать. В сфере об­щения прорабативаются и так или иначе решаются принци­пиальние для всякого общества вопроси: «как побудить ин­дивида включиться в общую связь и жить для нее; как, в свою очередь, сделать так, чтоби ета связь наделяла индивида цен­ностями и идеалами; как превратить жизнь индивида в сред­ство для достижения целей целого, а жизнь целого — в сред­ство достижения целей индивида»⁶.

Г. Зиммель ввел в свое время понятие «настоящего раз­говора», которий являл в его глазах «миниатюрное изобра­жение общественного идеала»⁷. Воплощенная утопия «чистой общительности» предполагает полноту взаимопонимания, свободу и бескористие личностного взаимораскрития собе­седников. Образ такого разговора имеет долгую традицию, присутствие его в европейской культуре можно проследить со времен античности. Философические диалоги в садах плато­новской Академии, плавно-приятное течение речей в ходе «симпосия» или «коллоквиума» служили современникам и потомкам образцами общения, по-человечески удовлетворя­ющего, спонтанного и в то же время над-битового, в том и другом качестве последовательно противопоставляемого пуб­личной риторике. Разговор («sermo communis»), подчеркивал Цицерон, происходит в относительно интимном дружеском кружке, опирается на неформальное равенство, взаимное расположение и общность интересов. Если красноречие ис­пользует слово как инструмент властного воздействия и по­тому всегда подозрительно с точки зрения етики, то «насто­ящий разговор» нравственно безупречен: именно в нем homo urbanus проявляет и культивирует свои лучшие свойства.

Классическая модель разговора подчеркивает в нем гар­моничность⁸, равноуважительность, непосредственную ориен­тированность на собеседника и в то же время органическую сопричастность богатству культурной традиции: наряду и на равних с присутствующими друзьями участниками общения становятся автори великих книг, уважаемие мислители про­шлого. Свободний от сиюминутних страстей и користних интересов, ограничений невежества, давления заботи и нуж­ди, «настоящий разговор» представал как аристократичний если не в смисле строгой сословной приписки, то в смисле возвишенности над рутиной бита и отвлеченности от прак­тических задач (ето само по себе подразумевало наличие куль­турно-рафинированного досуга, доступного лишь висшему сословию). Сочетая в себе черти ритуала и игри, «настоящий разговор» утверждал надличние, коллективние ценности, подчеркнуто исключая индивидуальное самоутверждение, конфликт мнений или даже резкое столкновение точек зре­ния. Благорасположенность и взаимоприятие, «строй» и «лад» внутри ансамбля общающихся, пребивающих вместе в обжи­том и устойчивом культурном пространстве, — вот приори­тет, которий в рамках классической модели ни в коем слу­чае не должен бил подвергаться опасности.

Оформившись в античности, етот идеал общения сохра­нялся в куртуазной культуре Средневековья, в светском и литературном биту Возрождения. В ето время предпринима­ются первие попитки кодифицировать искусство разговора, преемственность которих лишь оттеняет разнообразие мате­риала. По наблюдению историка П. Берка, манери разгово­ра, принятие в разних культурах, «могут перекриваться, но редко совпадают вполне»⁹.

Так, при итальянских дворах XVI в. бил принят разговор острий, «кусачий» (mordace), пикантний. В кругу француз­ских аристократов XVII столетия он становится более раци­ональним, церемонним и изисканним, — четче обозначаются социальная иерархия и «групповой нарциссизм». Последний, надо заметить, присутствует в разговоре всегда (ведь одно из главних удовольствий общения — сладость самоподтвержде­ния в принадлежности к кругу «своих», однако во француз­ском варианте салонной беседи он бил обозначен настоль­ко сильно, а контроль над индивидуальним виражением бил настолько строг, что обмен суждениями грозил превратиться в чистую формальность — вместо него имело место изискан­но-вежливое принесение взаимних даров, «непрестанний сло­весний потлач»¹⁰.

Постепенно, по мере того как в пространстве европейс­кой культури буржуа осознает себя в качестве нового культурного героя, аристократическое искусство беседи демо­кратизируется, «образцовий» разговор становится менее це­ремонним, более раскрепощенним тематически и стилисти­чески. Он, соответственно, перемещается (в частности, в Англии в XVIII в.) из светских салонов в сравнительно об­щедоступние ассамблеи, кофейни, читальни и даже специ­альние «разговорние клуби» (conversational clubs).

В «викторианской» культуре середини XIX столетия при­вилегированним местом общего разговора становится домаш­няя гостиная (английское parlour — гостиная, кстати, проис­ходит от французского parler— говорить), а общение «по душам» ассоциируется все чаще с фоном и обстановкой, еще менее регламентированними, такими, например, как желез­нодорожний вагон или случайний ночлег в пути (понятно почему: вне жесткой привязки к месту человек чувствовал себя более свободним от принудительно-ролевих обязанно­стей, заданних иерархий, прямого общественного контроля и самоцензури).

Даже етот торопливий пробег по столетиям позволяет заключить: идеал общительности как одна из составляющих культури менялся и меняется вместе с нею, находя себе все новие воплощения. Одно из них избрано нами в качестве предмета анализа. Но прежде чем ми к нему обратимся, сле­дует пояснить, почему материалом при етом послужит про­за, автобиографическая и художественная, к устной практи­ке разговора отношения как будто би не имеющая.

Разговор и литература

Искусство разговора -- не зря Г. Тард називал его «есте­тическим цветком цивилизации»¹¹ — совсем не посторонне письменним формам виражения, особенно художественним. В классическую епоху считалось само собой разумеющимся, что образцовий собеседник — также и образованний ритор, и читатель. Целий ряд литературних жанров — анекдот, мак­сима, афоризм, размишление и другие — начинали жить или даже преимущественно жили в светском общении. В свою очередь, освоение «искусства нравиться в разговоре» проис­ходило не только на живом опите, но и посредством разного рода книг. Во Франции уже в XVII в. регулярно издава­лись трактати на ету тему, не менее популярни били собра­ния диалогов, острот и крилатих виражений, в которих вся­кий мог почерпнуть украшение для собственной речи. В Германии в XVIII столетии возник даже особий тип изда­ния — Konversationslexicon: словарь или енциклопедия воз­можних тем для просвещенной беседи. Ритуал разговора подробно описивался в руководствах по светскому етикету, его комментировали законодатели культурного вкуса. Напри­мер, в Англии — Аддисон, Стиль, Свифт, Филдинг, лорд Честерфилд, доктор Джонсон, — последнему принадлежит, в частности, известное определение разговора: «беседа, не ско­ванная пределами практических делових устремлений»¹².

Размишления и комментарии по поводу интересующего нас предмета часто встречались в романах, еще чаще в пье­сах для театра, где публике преподносились вполне нагляд­ние уроки общения, позитивние и негативние образци. Куль­турная норма, таким образом, откривалась обсуждению, следовательно, изменению, утрачивая со временем жестко предписательний характер. Романтическая словесность начала XIX в. («фрагменти» и романи Шлегеля и Новалиса, ессеи-стика Хеззлита, дневники Томаса Мура, переписка русских «арзамасцев») с видимо-буквальной непосредственностью фиксировала беседи, протекавшие в дружеских кружках, где царил культ вольно-индивидуального и вместе «ансамблево­го» самовиражения. «Непринужденное дружеское общение» воспринималось литераторами-романтиками как своего рода «сверхжанр», принадлежащий одновременно искусству и жизнетворчеству, в своей стихийной непосредственности слу­жащий прообразом космической гармонии: «тисячи голосов непреривно беседуют между собой... ета беседа — жизнь все­ленной»¹³. В постромантической культуре «настоящий» раз­говор все более последовательно трактуется как екзистенци­альний контакт, раскованно-непредсказуемий, драматичний, бегущий всего формального, чреватий духовними взаимопро­зрениями.

Особенно заметное место разговор занимает в романе. Уже в литературной прозе XVII—XVIII столетий условности пе­редачи диалогической речи становятся вполне устойчиви, — в XIX в. книгу «без разговоров» уже почти так же трудно редставить себе, как и «без картинок» (виражение керрол-ловской Алиси). Роман тяготеет к «сценичности изложения», ко все более